Париж в прошлое воскресенье. Погода была ленинградская. Но что-то в этом эдакое извращённое тоже есть. Это когда мы ходили на Репина. (А вчера обещали снегопад и обманули).
Я не знаю, надо ли об этом говорить, но, пожалуй, скажу всё-таки...
Я вчера проглядела свою ленту в жж – мне не удаётся читать её каждый день, хоть я и говорю себе сто раз, что разумней полчаса в день, чем много времени раз в неделю.
В общем, я проглядела её с воскресного вечера и по вчерашний. Естественно, там было про Нотр Дам. И вот мне показалось, что, может быть, я всё-таки скажу тем людям, которые недоумевают, или отчасти недоумевают, почему для такого числа людей, это абсолютно личное, интимное горе.
Я прочитала несколько записей и комментариев к записям, в которых говорилось, что, конечно, это памятник культуры и символ города, что, к счастью, не погибли люди, – и подразумевалось или было вслух высказано недоумение – почему столько людей ощутили ужас близости трагедии, – если б она не выстояла.
*** Вот живём мы, хоть всё-таки знаем, что помрём. Иногда удивительно – и как это мы живём с таким знанием. Вот Костя Левин, здоровый человек, счастливый семьянин, боялся ходить с ружьём, чтоб не застрелиться.
Но всё ж живём. Кто-то, вроде бы, начал завещание со слов «если я умру», но в целом, мы соглашаемся – помрём, куда денемся, все, жившие до нас, померли, – и мы туда же.
Живём, теряем близких, живём с тем, что пережить совершенно невозможно – а живём – с памятью – нашим бессмертием. Наша собственная память – и общая, та, которую делим с другими.
Совершенно необходимо соотносить себя с вечностью. И у каждого с ней личные интимные отношения. А без вечности – совсем никуда и никак. В этой вечности пейзаж и культура – незыблемые основы мира. У каждого свои, и наши общие – тоже.
Нотр Дам оказалась огромной силы притяжения общей точкой, в которой мы с вечностью разговариваем.
Вот стоит она на острове – в Лютеции, посреди нынешнего Парижа, вот в Рождество перед ней ёлка, а в апреле сакуры и сирень расцветают.
И для меня лично – вот поднимаюсь я по лестнице со станции «Сен-Мишель-Нотр-Дам» – и первый взгляд вверх – на неё. Иду по набережной к Жавелю – оглядываюсь. И на мосту постоять-поглядеть... И зайти – когда вне сезона, ноябрьским предвечером... А когда-то, когда туристское мельтешенье не захлестнуло ещё мир – вечером перед Рождеством, в полутьме, в свете витражей постоять-послушать орган.
До этих камней дотрагивались, в эту дверь входили – пространство объединяет нас – 100 лет назад, 800, или попросту 20 – мы с Васькой заходили. А у Шарлеманя, – очень хорошо встречаться – «значит, в пять у зелёного дяди?» – очень удобно. Шарлемань давным-давно позеленел, и лошадь тоже зелёная.
Нотр-Дам – меня утешает, когда разбегаются, как мыши, смыслы, – выйдешь из метро, или пешком подойдёшь, взглянешь вверх, попытаешься снизу вглядеться в химер, кивнёшь той, что на углу в вышине, и мир выстраивается из кирпичиков, и слышишь шаги...
Пробковые дубы на холмах над Средиземным морем, голубое марево над песком бесконечного бретонского пляжа, вереск, сосны, небо над рекой, Нотр Дам, Ван-Гоговский сеятель шагает, огромные глаза паровоза у Моне, мостик над прудом...
Я пару лет назад прочитала письмо Шопена, где он мучается угрызениями совести, что из-за болезни не принял участия в польском восстании, и подумала – ну, вот а если б принял, а если б погиб? Ну, как представить мир без первого концерта, без этюдов...
И такое множество написанных слов – рукописи не горят – с ними проще...
Одно лето на шестёрке, дороге, ведущей из Парижа на юг, по которой на каникулы едут к Средиземному морю, едут в горы, висели плакаты: «Не торопись, море не испарится!». И это было так жизнеутверждающе!
Совершенно необходимо быть уверенным, что море не испарится! Иначе как?
*** Сегодня возле парижской мэрии будут чествовать пожарников, играть Баха и читать Виктора Гюго.
*** Играют синие огни на лапах ёлок, Большая площадь кое-как освещена, Да в жёлтом блеске фонарей, на ветках голых Случайных листьев уцелела желтизна –
Ещё колышутся над ёлочным, над синим, Пока их слабый ветер с веток не сорвёт... Луна приткнулась между башнями и шпилем... Ну что, Нотр-Дам, покажешь мне под Новый год?
Невыразительны апостольские лица: Затенены – не разглядеть, и лишь одно – Лицо неверного Фомы едва искрится: Живой луной оно слегка освещено.
Ну да. Одиннадцать нисходят к нам по шпилю, А он, Фома, он – архитектора портрет , Лицом к луне штурмует шпиль, чтоб не забыли, Кто восстанавливал собор десятки лет!
Вьоле Лё Дюк идёт по шпилю вверх, а ниже Река, кафешки и толпа цветных огней...
На левой башне, над предпраздничным Парижем Среди химер есть лица двух моих друзей...
Я им дарил тех двух химер когда-то в шутку – Настольный гипсовый уменьшенный портрет!
...Декабрьский ветер в башнях вечную погудку Всё повторяет, всё твердит: «их нет, их нет...»
А посреди химер, гаргуй и прочих статуй (Кто, кстати, выдумал вот так пугать детей?) Мудрец масонский, говорят, алхимик спрятан , Химичит что-то химеричный книгочей...
А впрочем, ладно уж, пускай себе химичит, Не знаю кем, да и зачем тут влеплен он, Что и кому, и для чего он всё талдычит,– Но и ему не разгадать секрет времён...
*** У Нотр Дам над рекой, на растресканном парапете, Запертые грязно-зелёные ящики букинистов. И не смахнёт незаметный, слабеющий утренний ветер С крышки облезлой, с краски пожухлой, бугристой – Несколько жёлтых разлапых платановых листьев...
Это – последние, Каждый велик непомерно. Даже чуть страшно: В сравнении с ними почти незаметны Там, над собором, далёкие мелкие башни, И неразличимы на башнях химеры, Будто они затерялись меж листьев опавших Где-то под дачными заколоченными воротàми, Запертыми, как книжные ящики перед мостами...
На зиму серыми досками заколочены дачи... В них – тоже книги на полках оставлены...
Только вот к ящикам утром придут букинисты, Старые книги расставят по полочкам ящиков старых. Тут же появятся стулья, или скамеечки низкие, На серых растрескавшихся тротуарах... Но не исчезнут ни бледные тени химер, Ни разноцветные листья...
К лету пробьются на светлых деревьях новые листья...
Снимут ли доски с заколоченной дачи? Кто знает: Не букинист, не ветер, не ключник Её отпирает...
Это вот снято перед самым закатом, недели две назад. На закате собор куда лучше, чем днём, но это длится очень недолго. Верх ещё из слоновой кости, а низ уже тёмный. И шпиль сквозь колонны.
А это обычнее, но всё равно прекрасно. Чуть позже.
стоило мне ошибиться два раза с этимологией (Вильжюиф и слово cochon, см. обмен комментами в этом посте, если кто интересуется), как Ишмаэль нам сообщил вот что:
Мне кажется, очень интересная (далеко не единственная, конечно) лекция на Арзамасе. Я для затравки дам начало.
Вера Мильчина: «Больше всего в Париже мне нравятся таблички с названиями улиц»
Переводчик и историк культуры — о домоправительнице Бахтина, страсти пантеры, ввозе свинины в Париж XIX века, программках в «Комеди Франсез», а также о том, почему комментировать — страшно увлекательно
Разговор Ирина Калитеевская
Иллюстрация к повести Оноре де Бальзака «Брачный контракт» из цикла «Человеческая комедия». 1851–1853 годы
— Насколько я знаю, вы пришли к истории повседневной жизни через переводы. Как это произошло и почему вы выбрали именно Францию в первой половине XIX века?
— Если начинать с самого начала, надо сказать, что я училась на романо-германском отделении филфака МГУ. Но одновременно я ходила в семинар к Турбину , на русское отделение. Дело в том что на филологическом факультете МГУ в ту пору, когда я там училась, в 1970–1975 годах, работало много толковых и знающих преподавателей (в частности, на кафедре французского языка), но харизматических лекторов, которые могли бы потрясти воображение, среди литературоведов было, прямо скажем, немного. На этом фоне Турбин выделялся — и делал это совершенно сознательно; он был такой ловец душ человеческих, приковывавший к себе внимание юных существ. Ну, представьте, например: 1971 год, застой, сидит аудитория — человек сто, в основном, конечно, барышни лет восемнадцати. А Турбин, рассказывая про «Руслана и Людмилу», называет Черномора летающим импотентом. Сейчас это звучит, пожалуй, пошловато, но нам тогда казалось, что это так интересно, так живо!
Так вот, у Турбина был семинар, на который неофициально можно было ходить людям с других отделений. Вот я и ходила, и в результате получилось так, что я занималась параллельно и французской, и русской литературой. Я никак не могу себя сейчас назвать последовательницей Турбина. Но я ему очень благодарна за несколько вещей: во-первых, благодаря ему участники семинара прочли много таких книг, от Николая Анциферова до Гастона Башляра , о которых прежде даже не подозревали. А во-вторых, именно в семинаре Турбина я познакомилась с теми людьми, которые для моего, так сказать, становления как историка литературы сделали больше, чем все профессора вместе взятые.
================== Дальше читайте в самом источнике.
Я мало езжу в метро - всего раз в неделю, когда я преподаю в 10м аррондисмане (в другие дни, когда я преподаю в Вильжьифе, я езжу на машине), и к тому же туда я сажусь в метро в 7 30, когда все невыспатые, а обратно после 9 часов преподавания я сам мало что вижу вокруг. Это жаль, в метро хорошо наблюдать за публикой.
В последний раз было две встречи. Сначала я увидел русское семейство. Я никак не могу перестать удивляться, как хорошо большинство русских опознаётся - причём независимо от степени интеллигентности, по выражению лиц. Мне трудно точно описать, в чём оно отличается, но оно отличается. Есть исключения, конечно, но мало. И вот тут я вижу семейство, и не слыша ни единого слова, увидев сначала маму (в куртке и шапке из цветного меха, этого одного уже здесь ни у кого из местных не бывает - вполне красиво, кстати), а потом сына лет 13 с ухмылкой, которой тоже здесь не бывает, - смесь ожидания со скепсисом и как-бы-озорства, которого на самом деле нету, т.е. с готовностью не рассмеяться, а ухмыльнуться (это не плохое слово в этой фразе), - был совершенно готов, что услышу русский. И услышал, конечно.
А потом я сидел рядом с папой и сыном, французами. Сыну лет 10. Сын говорит "папа, у меня книг - показывает руками сантиметров 50 - вот такая куча! Когда же я их все прочту?" Папа разговаривает тихо, я не всё слышу. Сын говорит "знаешь, а я вот не люблю читать книги, где кто-нибудь умирает. Ну понимаешь, как-то неприятно. И вообще когда пишут о смерти". "И ещё не люблю книги, где всё кончается на том, что мне не кажется концом". Папа что-то говорит, я не слышу, потом папа ему начинает описывать какого-то автора конца 19 века, по описанию (без сюжетов) скорее всего Жюль Верн, мальчик говорит ой, ну когда ж я это прочту? У меня столько непрочтённого! И когда он начинает перечислять прочтённое, выясняется, что он и Шекспира читал, только я не услышал, что именно.
Сегодня в переходе на St Michele было танго. "Было" - значит, не только играли, но и танцевали. Я еще издали услышал - редкость это для метро, танго - настоящее, не какое-нибудь "бананово-лимонное" - подымаюсь и вижу: пара немолодых аргентинцев, лет по 50, танцуют. Музыкантов человек пять. Народ стоит широким кругом и млеет. Потому что от зрелища правильно танцуемого (стр. причастие, которого нет. А я хочу.) танго можно только млеть. Я когда-то видел тут аргентинский спектакль "Танго, танго", состоявший просто из эпизодов - те, конечно, делали это гораздо профессиональнее, у них ноги двигались, как пальцы у пианиста, как будто нет никакой инерции - а тут просто танцевали. С огрехами. Но - ничего эротичнее, чем танго, человечество не выдумало. Не по нынешнему определению эротики, когда в эро-фильме трахание имитируется, а в порно - трахаются. Истинно эротично то, где ни одного откровенно сексуального движения нет. Где только затягивает в недосказанное. Вот и стоял народ.
Это снято много лет назад, отсканировано с отпечатка. Снято было на цветную пленку и отпечатано на черно-белой бумаге. Дефекты я не убирал, плохо умею работать с фотошопом.
Пару дней назад я ехал в метро. Рядом сидела компания или семья - две молодых женщины, одна старая, и мальчик лет 17. Говорили сначала только по-французски, но с совершенно не французской жестикуляцией, эмоциональностью и громкостью. Смуглые. Кто у нас смуглый? Североафриканцы. Но эти - ну совершенно не похожи. И на армян не похожи. Потом оказалось, что старая женщина говорит в основном на каком-то другом языке, а прочие иногда на нем вставляют слова. Целую остановку я пытался понять, кто они такие. И вдруг в голове щелкнуло: я же этот язык слышал, в фильме "Черный кот и белая кошка". Цыганский это язык. Только у меня цыгане ассоциировались либо с французскими цыганами, которые кочуют в кэмпинг-карах и "караванах" (прицепах), внешне ничем особым не выделяются, устраивают стойбища на обочинах дорог и в местах, специально отведенных для "gens de voyage" (так политкорректнее) и живут я так никогда и не понял на что; либо же с румынскими, которые в цветастых платьях просят милостыню в окружении чумазых детей. А эти были ничем ни на тех, ни на других не похожи, зато похожи на героев фильма Кустурицы. Судя по качеству французского, они здесь давно, лет не меньше пяти, скорее десять.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
