Une vie

Борис Парамонов о книге про знаменитого советского композитора, написанной знаменитым английским писателем.



"В спорах о Шостаковиче, до сих пор идущих на Западе и выясняющих, кем он был – униженным гением или трусливым сикофантом, Барнс полностью на стороне Шостаковича".

Джулиан Барнс выпустил новую книгу – о Шостаковиче. Но называется она по-мандельштамовски – “Шум времени”. Это как бы документальная проза, нон-фикшн, но с претензией на художественную организацию текста.

У Барнса был уже подобный опыт – “Попугай Флобера”, вещь, чрезвычайно ему удавшаяся. Это был образец самого настоящего постмодернизма: книга, сделанная из обломков других книг, центон, к структуре которого тяготеет постмодернизм. Обломки Барнс брал из самого Флобера, главным образом из его писем. Соединяя в произвольном порядке темы и обстоятельства жизни своего героя, Барнс создал выразительнейший коллаж. И в общем сам Флобер у него получился таким попугаем: экзотической птицей, умеющей говорить по-человечески. Как бы недочеловек, обладающий чем-то выше человека – художественным даром. Успех был несомненный, и Барнс, как кажется, задумал его повторить в книге о Шостаковиче.




Но так не получилось. Книга совсем не плоха, но не “блестяща”, нет в ней этой легкой игры. И понятно почему: гениальный художник Шостакович жил в таких обстоятельствах, которых не выдержал бы никакой попугай. Такой случай, кстати, рассказан у кого-то из советских мемуаристов. ЧК делала обыск у старухи-аристократки, ища ценности, но ничего у нее не нашлось, кроме попугая, поистине исторического: он принадлежал еще императрице Екатерине. Его изъяли, причем старуха дала инструкцию по его кормежке: какой-то особенной травкой надо было его снабжать. Матросня поместила его в своей прокуренной ментовке и выдала блюдце с моченым горохом. Через неделю попугай умер.

Как же Барнс представил новую свою диковинную птицу? Начал он, пожалуй, в той же постмодернистской манере, но быстро от нее отказался и повествование выстроил почти что линейно. В книге три части, названные по имени транспорта, преимущественно пользуемого Шостаковичем на разных этапах его жизни. Первая часть – поезд (на железнодорожной станции Архангельска, куда Шостакович приехал с концертом, он прочитал статью в “Правде” – “Сумбур вместо музыки”), вторая часть – самолет (поездка в США на некий конгресс, на котором Шостаковича унизили, заставив сказать, что он согласен с советской критикой, разоблачающей вражескую музыку Хиндемита, Шенберга и Стравинского), и третья часть – автомобиль, ведомый персонально выделенным шофером, – знак как бы номенклатурного благополучия самого знаменитого советского композитора. Он пережил Сталина и за жизнь свою бояться перестал, пули в затылок уже не ожидал, но унижения продолжались: Хрущев заставил его вступить в партию, желая продемонстрировать человечеству, какой благородной организацией стала КПСС, коли в ней состоят такие люди. Рассказывая об этом близким, Шостакович заплакал: второй раз в жизни (первый раз – когда в 1955 году умерла любимая жена).



Особенно подробно и с понятным негодованием Барнс пишет о том, как “опустили” Шостаковича в Нью-Йорке. Сделал это Николай Набоков, сам небольшой композитор и кузен писателя. Это он на многолюдном собрании спросил, согласен ли Шостакович с той критикой музыки Хиндемита, Шенберга и Стравинского, которая идет в советской прессе. Понятно, что Шостакович не имел иного выхода, кроме как согласиться с этой критикой. Николай Набоков сам об этом подробно рассказал в своих мемуарах “Багаж”, надо думать, Барнс ими и воспользовался. Но оценка этого эпизода у него негодующая. Он понимает, что так приставать к Шостаковичу – значит сыпать соль на раны, и не имели права делать это люди, пользующиеся полной безопасностью и благополучием. Обстоятельств Шостаковича могли не понимать коренные американцы, но русский Набоков не мог не понимать, тем более стыдно было делать это. Это у Барнса превалирующая точка зрения. В спорах о Шостаковиче, до сих пор идущих на Западе и выясняющих, кем он был – униженным гением или трусливым сикофантом, Барнс полностью на стороне Шостаковича.

Это не значит, что он слеп к слабостям своего героя – отнюдь нет! Он не спорит с тем, что Шостакович был трусом, – просто понимает, что альтернативой была бы смерть, и не только самого Шостаковича, но и всех его близких. И понятным сочувствием полно то место его книги, где он говорит, что трусом было быть еще тяжелее, чем героем: герой, взбунтовавшись, мог погибнуть, это одноразовая акция, а трус продолжал трусить всю жизнь. Барнс несколько раз, неким музыкальным лейтмотивом, вспоминает известный афоризм об истории, первоначально выступающей трагедией, а повторяясь, становящейся фарсом. И делает очень уместное дополнение: в советской истории даже фарс был трагичным, трагедийным.

С этим вполне соглашаешься. Это и есть как бы жанр Шостаковича – трагедийный фарс; это ощущается уже в Первой его симфонии, написанной в возрасте 21 года. Трагедийное звучание всё время перебивается у Шостаковича присутствием каких-то чертенят, мелких бесов. По-другому сказать – и Барнс говорит это, – музыка Шостаковича глубинно иронична. Это вот и есть то, что его спасало – в музыке, увы, а не в жизни.

Барнс начал свою книгу попыткой некоего нестандартного строения – дал на первых страницах дайджест тем жизни Шостаковича, которые потом всплывают в подробном изложении. Это попытка построить книгу о композиторе именно музыкально, лейтмотивно. Один из таких мотивов – воспоминание о даче родителей Шостаковича, в которой были просторные комнаты, но маленькие окна: произошло как бы смешение двух мер, метров и сантиметров. Так и в позднейшей жизни композитора разворачивается эта тема: громадное дарование, втиснутое в оковы мелочной и враждебной опеки.

Но, повторяем, в новой книге Джулиана Барнса очень скоро перестаешь наблюдать за авторскими приемами, затянутый громадной трагической темой. Так и сам автор поступает, так самого его ведет эта тема – за пределы стиля, композиционной выдумки, хитрых приемов построения. Материал одерживает верх над стилем. Так и нужно, когда имеешь дело с таким сюжетом, и говорить о жизни Шостаковича лучше всего прямым текстом – материал таков, что не нуждается в дополнительных эффектах.

И все-таки Барнс видит своего героя победителем. Сквозной афоризм проходит через книгу: история – это шепот музыки, который заглушает шум времени.