вирус и мы

Меня стал живо интересовать вопрос, сколько таких, как мы? "Мы" - это те, кто обнаружил, что работать на удалёнке сложнее и работы больше, но работать интереснее и работа продуктивнее, и что вообще время карантина не только не раздражало, а просто не хватало часов в сутках. При этом ты высыпаешься, голова ясная, всё удобно, те, с кем надо поговорить, гораздо чаще доступны, чем в обычной рабочей суете, а студенты успели сделать тоже больше за то же время.

То же самое я слышу от других людей, вовсе не преподавателей. Не от всех. Но от многих. При этом я читаю, и вполне в это верю, что по крайней мере половина населения Франции изнывала от тоски и невозможности выйти в свет. А мы даже и на невозможность уехать в апреле на две недели в Люберон, как собирались, не очень обиделись - было что делать.

Кто-то не знал просто, что он может работать по интернету. Скажем, экскурсоводы. Сначала паника, а потом оказывается, что работы есть сколько хочешь. Люди, которым есть что сказать в форме лекций. Разное.

И вот сколько таких, а сколько других, очень интересно - и совершенно мне неизвестно.

Я не уверен, что этот вопрос можно применить к России. В России, по крайней мере в Москве и чуть меньше в Питере, всё осложнилось способом обращения с населением, это раз, и тем, что лишняя администрация много где вовсе не исчезла с наступлением работы из дому. (У нас оказалось, что большая часть администрации просто не знает, что делать, и отдаёт нам на откуп всё. А мы знаем (или узнаём в обсуждении между собой) и берём, и не считаем часов работы). Мы тут получали удовольствие именно от гибкости и спонтанности рабочих решений, а те, кого я знаю в России, нет. Но это артефакт, а мне интересна суть - потому что в результате очень многое может в мире измениться, заработан новый опыт. Но, конечно, я смотрю со своей колокольни, а есть и другие. Вот и интересно, сколько каких колоколен.

Окуджава

Это 87 год. Мы слушали Окуджаву позже, в Париже. Он был ещё старее - тут-то он почти всё вытягивает, а когда мы его слушали, уже вытягивал не всё, очень его было жалко. Я не могу забыть, как он пел "и расцветёт Москва / от погребов до крыш, / тогда опустеет Париж". Это было слышать очень странно, было как-то неудобно за него. Никто в зале не верил. А Окуджава верил.

Окуджава вышел из употребления. Из времени. Я недавно спросил у Ленки, у кого ещё в такой же степени исчезла главная реалия его творчества, совсем, ни следа, новые поколения не знают, что это такое. У Окуджавы это двор, арбатский двор. Ленка сказала "Бунин", и была права. Наверно, есть и другие. И возможно, среди этих других есть те, кто для кого-то тоже воплощал суть времени. Но мне не приходит в голову.

Это эпоха. Он повлиял на суть нескольких десятилетий - двух или двух с половиной - в степени, которую сейчас не понять, и в которую сейчас тем, кто не знает или просто не помнит, не поверить. В степени, несоразмерной его таланту: всё же Окуджава не Пастернак и не Бродский. Наверно, ему в этом повезло, или, наоборот, не повезло - его предсмертные интервью не больно веселы.

Лет десять или больше назад сидели мы тут с друзьями - тогда канадцами, теперь медонцами - и не помню, кто из нас сказал, слушая какую-то плёнку (да, кассету!) , что мы - обладатели тайного знания: умрём - исчезнет. Так и есть, и другая его часть, пред-наша, уже исчезла.

Но вот прорывается.

У меня есть три ностальгии. Одна нормальная: по моим шестидесятым. (А по семидесятым - ни следа. Нету. И по моему детству в пятидесятых - тоже нету). А две другие - чужие. По 60-70м на Западе, где я не жил тогда и этого времени не видел, но оно моё, мир этого времени мой. И по вот этим нескольким годам в России, где тоже я не жил уже, куда приезжал на пару недель в год начиная с конца 87го (до того просто не пускали), но где вдруг проклюнулась живая жизнь. С энергией весеннего цветения, как казалось мне, приезжая. Было очень интересно. Я помню, что говорили знакомые мне люди тогда, они этого не помнят. Они уверены сейчас, почти все, что с самого начала воспринимали девяностые как ужас. Нет, не так. Дело ведь не в том, как на самом деле, а в изменении восприятия и памяти о восприятии.

Как проклюнулась, так и умерла.