(no subject)

Вот, пишут, помер Евтушенко.

Я над ним смеялся, как и многие другие. Смешно было, как он пыжился, как в попугайском пиджаке жаловался на Бродского, как настаивал, что он великий.

Но подо всем этим был поэт Евтушенко. Он немного написал хорошего, но написал. То есть он был поэтом. И даже то, что трудно назвать хорошим, помнится – включая дурацкое “Окно выходит в белые деревья”, где есть строчка про профессора, который забыл правила деленья. Наверно, к этому сводились познания Евтушенко в математике. И однако стихотворение я почти целиком помню наизусть.

Он и Вознесенский. Наш обеднённый язык не имеет слов для таких явлений. Окуджава у нас - “бард”, бард Окуджава и бард – ну, скажем, Дулов. Только вот Окуджава был культурным явлением, изменившим суть жизни в шестидесятые, а Дулов не был. Евтушенко и Вознесенский выступали на переполненных стадионах, сейчас это, наверно, для многих смешно: ах, какой наивный был народ. А это был глоток свежего воздуха – тот самый, я думаю, который снова стал нужен кое-кому из молодых, оттого и вышли в прошлое воскресенье; но долгое время он не был нужен просто никому. Не политического свежего воздуха, а просто кислорода. Слово для этого – трибун, что ли? Но звучит смешно, а другого нет.

Есть словарь для размещения по ранжиру в установленных жанрах. Нет словаря для описания людей, меняющих общество. Без Евтушенко жизнь бы была другой, худшей.

И именно не на хороших стихах это видно. “Бабий Яр” - не хорошие стихи. Сила их воздействия, вероятно, не видна сейчас. Тогда пусть она будет видна косвенно: Шостакович написал 13ю симфонию на эти стихи. С точки зрения художественной этого не надо было делать, это худшая из его симфоний. С точки зрения тектонических сдвигов культуры это было необходимо сделать, он не мог иначе.

В фильме про Евтушенко и Бродского Евтушенко похож то ли на павлина, то ли на попугая. Попугай – очень важная птица. И у Стивенсона, и у Стругацких, и, наверно, на самом деле. Попугай не связан условностями и говорит, что думает. “Выйдя в отставку, Никита Хрущев попросил Евгения Евтушенко передать свои извинения всем писателям, с кем вел себя недостойно и грубо”, легко нахожу я сейчас в гугле. Хрущёв, видимо, был единственным советско/российским руководителем, который умел учиться. Говорить связно не умел, а учиться умел, и памятник себе на могиле поручил сделать тому самому Неизвестному, которого гнобил в знаменитом разговоре; и вот извинения передал через Евтушенко. Они все равны: Хрущёв, Неизвестный, Евтушенко. Они придали жизни смысл, когда казалось, что смысла больше нет: войну вот выиграли, а вокруг – 49й или 53й год. Они все – во всяком случае, Хрущёв, Евтушенко, Вознесенский - были наивны. И совершали плохие поступки, и брались за то, чего часто не умели. Я думаю, что из смертельной духоты может вывести только наивность. Галич куда лучший поэт, чем Окуджава; но глотком свежего воздуха был Окуджава, и душу страны, простите за пафос, спасал Окуджава с его абсолютной простотой. Хорошо бы сейчас появился кто-нибудь, чья наивность спасёт. Не похоже, но очень бы хотелось.

Если кому-нибудь покажется, что я недостаточно хорошо говорю о Евтушенко, он ничего не понял в этом тексте. Ну а если покажется, что слишком хорошо - воздержитесь от комментария, будьте добры.