чужой текст
Mar. 31st, 2021 06:53 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
bgmtЭто пишет социолог (по совместительству, если я его правильно отождествил, сын моей давней приятельницы). Мне очень нравится его текст: Ссылка в конце,но я пока читал только этот отрывок, помещенный в ФБ
Svetlana Mironova
"...Здравый смысл состоит не столько из некритически принимаемых представлений о мире, сколько из вполне рациональных оценок того, что критическое восприятие большинства представлений может обойтись слишком дорого. В эпоху, предшествующую появлению современной социологической теории, жизнь большинства людей в западных обществах регулировалась множеством таких рационально-непроверяемых представлений: если будешь плохо учиться, не пойдешь в колледж и не найдешь хорошую работу, если будешь позволять парням слишком много, не выйдешь замуж, если не финансировать Пентагон, то проклятые коммунисты высадятся во Флориде, и так далее.
Большинство индивидов в западных обществах переживают период подросткового бунта, в ходе которого позволяют себе усомниться в том, что последствия, о которых их предупреждают родители, и правда наступят, а если и наступят, то окажутся настолько ужасными, как те говорят. Этим сомнениям многие из нас обязаны самыми эйфорическими переживаниями в жизни — страхи, в клетке которых мы жили, вдруг рассеиваются. Можно сказать, однако, что такие периоды люди переживают не только по отдельности; существуют целые поколения, на долю которых выпадает больше подобной ювенальности, чем другим. Одно из таких поколений и создало современную социологическую теорию.
Можно спорить об истоках взрыва социологического воображения в шестидесятых. <...> Можно, обращаясь к истории собственно социологии, привести пример Чикагской школы с её притяжением к аутсайдерам и стремлением показать что, как рассказывали своим читателям Беккер и Польски, если не поступить в колледж, то можно прожить жизнь битника, которая куда интереснее жизни среднестатистического клерка (или профессора социологии). Если мы вдруг перестанем бояться всего, чего здравый смысл среднего класса предписывает нам бояться, мир не рухнет, а возможно, станет даже лучше.
Мне лично кажется, однако, что решающее влияние на расцвет социологического воображение 60-х оказала холодная война. Холодная война <...> ставила задачу понять, как можно взаимодействовать с противником, которого нельзя ни уничтожить иначе как вместе с собой, ни переубедить. Во взаимодействии с таким оппонентом возможность выживания для вас обоих зависит от готовности вставать на позицию другого — подавлять благородный гнев и естественное отвращение, нащупывая какие-то точки соприкосновения, искать перспективы, которые сделают наши поступки понятными и предсказуемыми друг для друга, потому что непредсказуемость может вызывать превентивный удар. Простое утверждение своей моральной правоты, правильности своего взгляда на мир, этических интуиций в этом контексте — путь в никуда, потому что у оппонента свои интуиции и своё ощущение правоты. <...> В любом случае спасение заключается в том, чтобы поколебать естественную человеческую уверенность, что наш взгляд на мир — единственно возможный, и быть готовым посмотреть на вещи под новым углом. Социологическая теория Золотого века родилась во времена, когда эта задача — помочь людям усомниться в безусловности привычного взгляда на вещи, освободить разум из темницы собственной культуры и идеологии — казалась совершенно неотложной. <...> Требования предсказательной силы были дополнены, а по факту во многих отношениях заменены требованием контринтуитивности, создания эффекта остранения. Внешним выражением этого движения был расцвет художественных метафор, вроде «государства как организованной преступности», «повседневного взаимодействия как шпионажа», «чувств как работы» и многих других; социология как ни в какой другой момент не ощущала себя до такой же степени жанром литературы.
Дальше акцент сместился в третий раз. Мир не погиб (внесли ли социальные науки в это какой-то вклад — самостоятельная интересная тема), и самоценность демонтажа здравого смысла современников перестала быть очевидной, тем более что здравый смысл многих современников был сформирован уже самой критической социологией предыдущего периода. Акцент в оценке теории был перенесен на её способность изменять мир к лучшему, повышая чувствительность к всевозможным проявлениям несправедливости. После того, как холодная война завершилась, несколько взаимосвязанных тем из арсенала 60-х вытеснили из воображения большинства социологов все прочие. Из эпохи разоблачения больших нарративов вырос новый большой нарратив: социологи нарисовали картину мира, центральные элементы которой — неравенство, дискриминация, гнёт и несправедливость, таящаяся за внешне самыми безобидными или даже идеализируемыми практиками (меритократическая беспристрастность, мужская галантность), и безоговорочно поверили в неё. <...> Взяв программы конвенций Американской социологической ассоциации за разные годы, мы можем увидеть, как происходило драматическое снижение тематического разнообразия в этой области. В 60-х на секциях по социологии образования заслушивались доклады на самые разные темы: о студенческих культурах, статусе в учительском коллективе, организационном поведении университетов, политике на кампусе и ещё о массе самых разнообразных предметов. На последних конвенциях на соответствующих секциях практически все доклады были посвящены граням одной темы — траекториям разных социальных категорий в образовательной системе. Примерно в половине случаев эти категории расовые и этнические, в большей части оставшихся — гендерные и классовые, кое-где все эти сетки накладывались друг на друга. Не то чтобы эта тема была не знакома социологам 60-х — нет, она присутствовала и тогда: скажем, в 1967 была целая секция, посвященная только что вышедшему докладу Коулмана. Просто тогда она не была единственной.
Аналогично за прошедшее время воспроизводство классового неравенства стало основной темой теорий стратификации и мобильности. <...> Я ни в коем случае не хочу сказать, что неравенство не следует изучать. Но подумайте вот о чём: в Америке богатство родительской семьи объясняет по самой щедрой оценке около 16% вариации в доходах индивида (в Северной Европе меньше, в России сейчас — сильно меньше). Ещё несколько процентов объясняет гендер. Никто не скажет, что это мало или незначимо, но всё-таки как насчет оставшихся 80%? Правда ли социологи ничего не считают нужным о них сказать? <...> Если привести художественную аналогию, эволюция социологии похожа на эволюцию европейской живописи, в которую после постимпрессионизма, где основным предметом восхищения был новаторский художественный приём, вернулся академизм, где ценность произведения определяется важностью раскрытой в нём темы, а инновации сведены к решению нескольких технических проблем вроде передачи линейной перспективы.
Кое-где новый здравый смысл социологов прекрасно смыкается со старым, тем самым, с которым боролись социологи 60-х. Многие из страхов среднего класса, которые социологи в 60-х стремились развеять как иллюзорные, — не поступить в колледж, попасть в тюрьму — вновь приобретают характер реальной, не подлежащей сомнению угрозы (как и парни, которые много себе позволяют. Локус ответственности здесь сместился, но серьёзность, с которой к этой проблеме относятся сегодня, вызвала бы одобрение у матрон 1950-х). Чикагцы, которые нескрываемо завидовали своим аутсайдерам, не встретили бы понимания сегодня".
Михаил Соколов
"...Здравый смысл состоит не столько из некритически принимаемых представлений о мире, сколько из вполне рациональных оценок того, что критическое восприятие большинства представлений может обойтись слишком дорого. В эпоху, предшествующую появлению современной социологической теории, жизнь большинства людей в западных обществах регулировалась множеством таких рационально-непроверяемых представлений: если будешь плохо учиться, не пойдешь в колледж и не найдешь хорошую работу, если будешь позволять парням слишком много, не выйдешь замуж, если не финансировать Пентагон, то проклятые коммунисты высадятся во Флориде, и так далее.
Большинство индивидов в западных обществах переживают период подросткового бунта, в ходе которого позволяют себе усомниться в том, что последствия, о которых их предупреждают родители, и правда наступят, а если и наступят, то окажутся настолько ужасными, как те говорят. Этим сомнениям многие из нас обязаны самыми эйфорическими переживаниями в жизни — страхи, в клетке которых мы жили, вдруг рассеиваются. Можно сказать, однако, что такие периоды люди переживают не только по отдельности; существуют целые поколения, на долю которых выпадает больше подобной ювенальности, чем другим. Одно из таких поколений и создало современную социологическую теорию.
Можно спорить об истоках взрыва социологического воображения в шестидесятых. <...> Можно, обращаясь к истории собственно социологии, привести пример Чикагской школы с её притяжением к аутсайдерам и стремлением показать что, как рассказывали своим читателям Беккер и Польски, если не поступить в колледж, то можно прожить жизнь битника, которая куда интереснее жизни среднестатистического клерка (или профессора социологии). Если мы вдруг перестанем бояться всего, чего здравый смысл среднего класса предписывает нам бояться, мир не рухнет, а возможно, станет даже лучше.
Мне лично кажется, однако, что решающее влияние на расцвет социологического воображение 60-х оказала холодная война. Холодная война <...> ставила задачу понять, как можно взаимодействовать с противником, которого нельзя ни уничтожить иначе как вместе с собой, ни переубедить. Во взаимодействии с таким оппонентом возможность выживания для вас обоих зависит от готовности вставать на позицию другого — подавлять благородный гнев и естественное отвращение, нащупывая какие-то точки соприкосновения, искать перспективы, которые сделают наши поступки понятными и предсказуемыми друг для друга, потому что непредсказуемость может вызывать превентивный удар. Простое утверждение своей моральной правоты, правильности своего взгляда на мир, этических интуиций в этом контексте — путь в никуда, потому что у оппонента свои интуиции и своё ощущение правоты. <...> В любом случае спасение заключается в том, чтобы поколебать естественную человеческую уверенность, что наш взгляд на мир — единственно возможный, и быть готовым посмотреть на вещи под новым углом. Социологическая теория Золотого века родилась во времена, когда эта задача — помочь людям усомниться в безусловности привычного взгляда на вещи, освободить разум из темницы собственной культуры и идеологии — казалась совершенно неотложной. <...> Требования предсказательной силы были дополнены, а по факту во многих отношениях заменены требованием контринтуитивности, создания эффекта остранения. Внешним выражением этого движения был расцвет художественных метафор, вроде «государства как организованной преступности», «повседневного взаимодействия как шпионажа», «чувств как работы» и многих других; социология как ни в какой другой момент не ощущала себя до такой же степени жанром литературы.
Дальше акцент сместился в третий раз. Мир не погиб (внесли ли социальные науки в это какой-то вклад — самостоятельная интересная тема), и самоценность демонтажа здравого смысла современников перестала быть очевидной, тем более что здравый смысл многих современников был сформирован уже самой критической социологией предыдущего периода. Акцент в оценке теории был перенесен на её способность изменять мир к лучшему, повышая чувствительность к всевозможным проявлениям несправедливости. После того, как холодная война завершилась, несколько взаимосвязанных тем из арсенала 60-х вытеснили из воображения большинства социологов все прочие. Из эпохи разоблачения больших нарративов вырос новый большой нарратив: социологи нарисовали картину мира, центральные элементы которой — неравенство, дискриминация, гнёт и несправедливость, таящаяся за внешне самыми безобидными или даже идеализируемыми практиками (меритократическая беспристрастность, мужская галантность), и безоговорочно поверили в неё. <...> Взяв программы конвенций Американской социологической ассоциации за разные годы, мы можем увидеть, как происходило драматическое снижение тематического разнообразия в этой области. В 60-х на секциях по социологии образования заслушивались доклады на самые разные темы: о студенческих культурах, статусе в учительском коллективе, организационном поведении университетов, политике на кампусе и ещё о массе самых разнообразных предметов. На последних конвенциях на соответствующих секциях практически все доклады были посвящены граням одной темы — траекториям разных социальных категорий в образовательной системе. Примерно в половине случаев эти категории расовые и этнические, в большей части оставшихся — гендерные и классовые, кое-где все эти сетки накладывались друг на друга. Не то чтобы эта тема была не знакома социологам 60-х — нет, она присутствовала и тогда: скажем, в 1967 была целая секция, посвященная только что вышедшему докладу Коулмана. Просто тогда она не была единственной.
Аналогично за прошедшее время воспроизводство классового неравенства стало основной темой теорий стратификации и мобильности. <...> Я ни в коем случае не хочу сказать, что неравенство не следует изучать. Но подумайте вот о чём: в Америке богатство родительской семьи объясняет по самой щедрой оценке около 16% вариации в доходах индивида (в Северной Европе меньше, в России сейчас — сильно меньше). Ещё несколько процентов объясняет гендер. Никто не скажет, что это мало или незначимо, но всё-таки как насчет оставшихся 80%? Правда ли социологи ничего не считают нужным о них сказать? <...> Если привести художественную аналогию, эволюция социологии похожа на эволюцию европейской живописи, в которую после постимпрессионизма, где основным предметом восхищения был новаторский художественный приём, вернулся академизм, где ценность произведения определяется важностью раскрытой в нём темы, а инновации сведены к решению нескольких технических проблем вроде передачи линейной перспективы.
Кое-где новый здравый смысл социологов прекрасно смыкается со старым, тем самым, с которым боролись социологи 60-х. Многие из страхов среднего класса, которые социологи в 60-х стремились развеять как иллюзорные, — не поступить в колледж, попасть в тюрьму — вновь приобретают характер реальной, не подлежащей сомнению угрозы (как и парни, которые много себе позволяют. Локус ответственности здесь сместился, но серьёзность, с которой к этой проблеме относятся сегодня, вызвала бы одобрение у матрон 1950-х). Чикагцы, которые нескрываемо завидовали своим аутсайдерам, не встретили бы понимания сегодня".
Михаил Соколов
